На пузатую церквушку, с карачек глазевшую из-за угла, он перекрестился с таким размахом, что от него шарахнулись:

— Поп!

Ничуть он не был похож на попа, он был вызывающе одет, на него оглядывались. Недавно перелицованное, почти новое летнее пальто, шерстяное, кашне-самовяз, шляпа.

— Буржуй недорезанный, — бросали ему вслед, и это тоже не подходило.

Еще до Революции, на второго года войны он твердо решил стать летописцем. Отечественным Саллюстием! За горло брала всепроникающая мерзость распутинщины! Как если бы весь Питер заключили в душную атмосферу дворцовой спальни на исходе ночи, когда сбраживаются в ней запах мочи и пота. Словно всякого мыслящего человека заставили быть свидетелем того, чего вообще ненадобно видеть русскому!

Его замысел, уже поглотивший несколько толстых тетрадей, одобрила сама Зинаида Николаевна Гиппиус, женщина неженского ума и неженских интересов.

В желтоватый мундштук слоновой кости она вставляла папиросу – получалось неизмеримо! – и говорила сквозь змеившийся у губ клубок:

Вы – Серж Свиягин. Свияга впадает в Волгу. Ваши предки, уверена, были в царских полках, когда Грозный брал Казань. Да… с такой кровью несладко рассматривать тот жидовник, в который превратилась нынче столица империи. Почитайте-ка ещё немного.… С того куска, он начинается: « И перекрасившись, они сделали подлинными…»

Он помнил, что читал тогда:

«…Точно благородного скакуна, они повлекли мою родину по всемирной грязи, по своим отбросам, они внушали ей, что это и есть единственный путь. Сброд правил бал в столице. Торгаши и банкиры заняли место тех, кто ушел на фронт. Каждая ночь царицы обсуждались в прокисших пивных. Народ роптал, не потому что скуден и чёрств был его хлеб, а потому что спекулянты бесстыдно перепродавали снаряды, отлитые рабочими Петрограда, немцам. Ни один из рычагов власти таковым не был. Министры, подобные сгнившим жердям, не могли удержать обветшавшего правления. Чем далее, тем более укреплялось мнение, что, ежели фронт ещё стоит, то обе столицы империи сданы внутреннему врагу, войны не объявлявшему. Всякий, кто воротился бы из Ставки на вопрос, чем занят государь, говорит: ворон стреляет. Эти слова уже стали крылатыми. Очевидно, ими и станут определять наше время потомки…»

Колыхая змеящийся клубок дыма, привычно лаская его вялыми губами, Зинаида Николаевна попросила:

— Только, ради бога, не спешите. Не ходите с вашими откровениями по редакциям. По моему разумению – убьют! Говорят, это нынче совсем просто.

До редакций ли было в ту пору?

Центром свихнувшегося с оси земного шарика ощущал себя Свиягин. Ему было противно, но он не мог не видеть, что люди вокруг говорят и делают вовсе не то, что должно. Война и голод вгрызались в оконечности страны, а столица – её коронованное сердце – жила хмельной, беспечальной жизнью; она ложилась на заре и пробуждалась в сумерках. Чтобы быть терпимыми помощниками деньги должны знать своё место; сейчас цены были спущены с цепи и заменили собой экономику.

Он не ошибался – с каждым днем Петроград становился женственнее. Нет, гладких, нагловзорых мужчин-земгусаров хватало, но самцы сделались обаятельно расчетливыми и опасными, а прекрасный пол с наслаждением предался неприкрытому цинизму. Состоятельные женщины города, проводив на смерть отцов, мужей и братьев, праздновали свободу. Эй, побольше восточных, приторных сладостей, заморских фруктов, густого тяжелого вина и цветов без запаха; пусть все обобьют шелком и не смеют убирать объедки и замаранное бельё – наша Свобода приходит без штанов, шагая по блевотине, пусть все видят, сгорая от зависти!

Воспоминания вдруг разом обрезало, как гильотиной, сверху вниз, поперек вчерашних слов. Перед глазами одно настоящее – разворованная Россия, Гражданская война, бесприютная весна в голодной Москве…

Этаким беззаботным бульвардье Свиягин упорно откачнулся от щеляшей двери павильона «Ессентуки – Смирновская» — на противоположной стороне появился тот, ради которого он прожил месяц жизни, кого требовалось убить ради будущего, ради Родины, а там – трава не расти, в господа гроба мать!

Тот, кто наставил Свиягина на убийство, тряс обритой после тифа головой, был слаб до крайности. Сначала сказал: «Ста… Сталлин», потом вспотев, поправился: «Нет, Саталин! Запомни! Из жидов, сам узнаешь».

Саталина в Москве никто не знал. Имелся Сталин, Коба, большевик на подхвате.

— Жид? – с надеждой выпытывал Свиягин.

— Так у них все жиды! – отвечали ему.

Свиягин, напав на след, видел его несколько раз и теперь не ошибался. Сталина, как всегда, сопровождал костлявый охранник в полувоенном, которому близко посаженных глаз явно не хватало для настоящего обзора местности, да и никакой опаски он не внушал. Опасаться следовало скорее самого Сталина, хотя впечатления физически развитого человека он не производил. Сейчас он шел, сдвинув на затылок фуражку с большим козырьком, и спотыкался, ибо взгляд его почему-то был устремлен вверх.

Тут из переулка в ту же сторону, что и Сталин, вывернула извозчичья пролетка. Ах, как хорошо! Тащила пролетку охромевшая лошаденка, шины были сбиты напрочь, и ободья щелкали по булыжнику, как из пулемета. Вдобавок где-то впереди закрякал цыганский бубен, завизжала песня – словом, лучше не придумаешь…

Свиягин ускорил шаг. Только бы не подвел «винт», в последнее время он что-то капризничает.

Расстегивая пыльник, он перемахнул горбатую мостовую, решив, что стрелять будет с левой – мало ли охранник сунется.

— Товарищи, — резко выбросил Свиягин непривычное слово, — большевик Сталин!

Охранник привычно закрыл линию огня, но Сталин неуловимым движением опередил его. Именно на левом запястье Свиягин ощутил его теплые пальцы.

— Нету, — как бы прося помощи, сказал Сталин. – Видите, нету на небе звезд. Ай-ай-ай, плохо!

Свиягин оторопел, нелепо загораживаясь от охранника правой рукой.

— Почему звезды? – тихо и бешено спросил он прямо в теплые глаза Сталина. – Какие звезды? – И понимая, что все погибло, сорвался на крик: – День же!

— Это неважно. Ночью тоже не было. Когда не видно звезд, первое что приходит в голову – нравственный закон. Я думаю, сейчас его также нет.

Свиягин поднял глаза – уже позабыл, когда такое было в последний раз. Бетонное, оклизлое небо громоздилось над Москвой. Если долго всматриваться, то глыбы его, разумеется, ползли на запад, но сейчас – стояли, как проклятые. Вот народ, во всем своем разномастье, пониже уровнем – перебирал ногами. В сторону Кремля – погуще, назад – пожиже. Пропала куда-то стреляющая пролетка, а цыганская свадьба, невидимая, заухала совсем рядом.

— Вы, большевик, в рубашке родились, медленно произнес Свиягин, из правого кармана доставая кисет с трубкой. – Ещё немного, и я застрелил бы вас!

У Сталина в руках тоже появилась трубка, короткая и кривая. Он расправил мундштуком усы:

— Зачем? Ви-и же не враг.

2

— Вы спрашиваете, зачем нам братоубийственная гражданская война?

Комнатка в Кремле, куда Сталин привел Свиягина, вопреки слухам не поражала роскошью даже по сравнению с теми забегаловками, по которым кочевал в последнее время Свиягин. Первобытный холод стоял в древних стенах, пронзительно дуло из окна и по ногам. Грел здесь один чай, оказавшийся, как до войны обжигающим, душистым, сладким.

— Даже справедливая освободительная война приносит трудовому народу неисчислимые бедствия. Действительно – зачем? – медленно говорил Сталин. Скинувши шинель и фуражку на гвоздь, он остался в гимнастерке с отвисшими грудными карманами, обвившиеся обшлага её были обметаны крупными неровными стежками – видать сам ковырял иголкой.

— В классовом обществе гражданская война есть экзамен, без сдачи которого рабочие и крестьяне не могут приступить к созданию своего государства. Проще говоря, «пан или пропал».

— А тысячи, нет уже миллионы погибших ни за что ни про что? – бесстрастно спросил Свиягин, отведя глаза. Он отогрелся уже. При входе его никто не обыскивал, а сел он, вряд ли случайно, так, что оружие было под рукой! В строении, где помещалось пристанище этого большевика, постоянно ляпали двери – выстрела никто не услышит. С его опытом уйти отсюда ничего не стоит… «Задуманное надо доводить до конца, иначе от тебя остается паскудный скользкий след, как от гада…»

— На Юге я видел, как вполне интеллигентные дамы от голода варили в чугунках своих самых маленьких детей… огонь они поддерживали, лошадками… деревянными детскими лошадками.

Лицо у Сталина, как у всякого восточного человека было синим от щедро прущей щетины. Он пощупал его на удивление изящными пальцами, точно потерял что-то.

«Да, стреляю, сейчас!», решил Свиягин.

— Надо любить всех детей, – ответил Сталин, – убитых белогвардейцами тоже. Это, — он запнулся, глаза стали темнее и глубже, – трудно! Ви – и, извините, на чьей стороне сражались?

— На обеих! – Свиягин сменил позу так, что пола пыльника с пистолетом свесились далеко в сторону. «Это – потом!», подумал, как сплюнул: – Послушайте, я не знаю, как вас называть… Очевидно, вы – один из самых главных большевиков…

— Нет, – тихо не согласился Сталин, – главные в такие времена – вы.

Криво, как в романе, Свиягин усмехнулся:

— Вы хоть знаете, кто я?

— Знаю.

— Ну, любопытно…

— Вы – откровенный, бескорыстный человек. – Он неловко возился с трубкой, корявые спички были для неё велики. – Вы в столице не по своим делам, вас привело поручение… возможно связанное с понятиями дворянской чести. Думаю, очень рискованное и опасное. Но – Он, наконец, смог затянуться, – но – вы сами его выбрали, своей волей. Так?

— Дело не в выборе, большевик. Дело в том, что других не нашлось! – Свиягин брякнул на стол наган.

— Как я и полагал. – Дернув усом, Сталин взял его, щелкнул барабаном: – Все ещё впереди.… Или собрались в обратный путь?

— Знал бы кто, где мои пути! – Свиягин исподлобья быстро глянул на него – был уверен, что глаза собеседника спрятаны. Ничуть. В упор, темно глядел на него Сталин. Но это не был мрак конца и отчаянья. Такой же известной и необходимой была осенняя ночь за окнами детской в их имении. Ребенок может себе думать, что там по саду бродят неприкаянные души и утопленники, но рядом – сильные и добрые мать с отцом, огонь потрескивает в печурке… Хорошо, если есть в прошлом такие ночи: – Я вам скажу, какие мои дороги. Кому-то надо это знать.

И его властно поворотило вспять.… Тек по улицам военный Петербург, и опять он ждал отправления в Ямбург, где из резервов, вольноопределяющихся и прочей пьющей сволочи сколачивали их гвардейский пехотный полк. О, как темно было тогда! Всем существом своим Свиягин предчувствовал конец. Не свой, черт возьми, а тому миру, который был хуже любой войны. Это казалось столь неотвратимым, что выпадало из рук перо летописца. С глазами, взятыми взаймы у дьявола пришла женщина, и мрак стал всеобъемлющим…

— Я ведь даже не любил её, – забывши обо всем выговаривал, Свиягин. – Я думал, женщина – свет; она не была им…

Он говорил о солдатском Георгии, которого разрубил на груди комиссара Временного правительства.

— Клянусь, трусливый адвокатишка купил его на толкучке.… А через неделю моей же шашкой мои же солдаты едва не зарубили меня! Это едва преследует меня из года в год! – Он не замечал, что давно винтом закрутил мельхиоровую ложечку, случайно подвернувшуюся в руки. – Тот, который расстреливал каждого десятого – ну-ну, вы знаете кто! – тоже меня не досчитал. А в контрразведке белых меня заперли в комнату, где другая гнилая дверь выходила прямо на Дон…

Его речь лилась ровно, именно с той силой, которую определило время – она была обдумана и подготовлена.

Сталин слушал, коротко покуривая из трубки, грея ею тонкие, чуткие пальцы. Когда Свиягин смолк, он пошёл прямо на него:

— Да, – кивнул над его головой, мягко развернулся и пошел к противоположной стенке: – Время – место – действие. Их определяет разложение царской власти, разлагающее души. Вы зачем-то убрали стержень, который держит вашу трагедию. Чтобы так чувствовать и поступать, нужна была большая настоящая цель. Верно?

Легкая тонкая краска бросилась в лицо Свиягина.

— Я не сказал. Не подумал, что вы догадаетесь. Я ушел на войну, чтобы убить его…

Сталин вопросительно поднял чубук трубки вверх.

— Государя императора! Застрелить, Свиягин растерянно улыбнулся, – чтобы Помазанник, наконец, не стрелял ворон! Не пилил дров! Безнаказанные придворные оболтусы, все эти Юсуповы и иже с ними убивали Распутина, спасая себя, своего ближайшего родственника, а с ним собственное богатство, положение в свете. Знали, что им все спустят и надеялись проходить в героях до конца жизни! Я… Я поставил себе целью убить Николая. Второго, чтобы возродить Великую империю… Меня бы растерзали, но я бы спас русский народ… Народ! А не чьи-то капиталы.… Опоздал! Едва!… Международные жиды казнили венценосного недоумка за еврейское равноправие – поделом! Моя цель была выше! Выше, но я был один! Верите? За два года среди отчаяннейших голов, с которыми я не раз ходил на пулеметы, не нашлось ни одного единомышленника. На меня смотрели как на безумца… в лучшем случае. Однажды едва не прикончили, черт бы взял это слово! Они там, – он ткнул на окно, – уже ничего не понимают! Что им Империя? Что им Россия? Себя, своих детей спасти не могут… Ба-бараны, козлы!

— Народ делать надо! – Сталин опять, как на улице, смотрел вверх.

— Народ? Как…?

— Я видел в детстве на Кавказе. У нас сосед был горшечник. Такое надо видеть! Комок глины, та же земля. Мокнет себе в воде, и все. Сколько труда! Сначала нужно пошлепывать, редко и так крутить круг тихо. Потом быстрее, и не шлепать, а бить. Часто-часто. Опять гладишь ладонями. Без конца. И это не все. Обжиг! Огонь! Без обжига не отзовется чистым звоном! А вы говорите, там за окном – не понимают. А кто объясняет? Только мы, большевики. Кто ведет? Опять мы. Но там, куда мы ведем, никто не был. Остается смотреть в небо и под ноги.

— Звезды и нравственный закон?

— Ничего другого нет у того горшечника, который лепит народ. Ни плетка, ни пряник тут не помогут.

Тревожно, как на вокзале, ударил дверной колокольчик.

Сталин вышел, сделав знак рукой, и оставил дверь полуоткрытой. Вскоре он прошел мимо по коридору, за ним, дробно топоча, прокатился кто-то в коже.

Свиягин не пошевелился. На душе лежало ровное умиротворяющее удивление. Что бы он ни задумал, где бы ни поджидал свой случай – жизнь всегда находила иной выход, пусть и перед самым носом. Нынешняя промашка даже радовала, потому что, отведя в сторону его выстрел, спасла человека. В это он уверовал сразу, ибо нелюдь давно выучилась чуять за версту.

Наган мирно поблескивал на столе, Свиягин положил подле исковерканную ложечку.

— Троцкий предсказывает, что организация самостоятельной конной армии – политическая ошибка. Это приведет к деморализации и партизанщине, – донесся до него из коридора взвизгивающий от нетерпения голос.

— Ты, Николай, не путай предсказание с приказом! Ну, все! Нашептал мне, теперь ступай нашептывать Троцкому…

Сталин вернулся не таким, как вышел – суше стал, спокойнее. Взял позабытую трубку и сощурился на Свиягина:

— Дела, дела. … У меня будет к вам предложение… Нет, скорее – приказ. Идите служить к нам! Вы повидали достаточно, чтобы обрести политическую точку зрения. Я думаю, вы сами хотите исправить прошлые ошибки. Есть такая возможность! Нужен комиссар в одно очень неспокойное место.

— Но я же.… Позвольте, я не большевик!

— Большевик! – кинул Сталин, не глядя. – Никто не рождается большевиком. Вот адрес. Это в трех кварталах отсюда, на бульваре. Там вам выдадут все, что нужно. Есть и баня! Отправка через несколько дней. Ну, желаю…

3

Черт знает, что такое!

День решительно переменился, когда Свиягин вышел из Кремля. Небо над Красной площадью выстелилось живым ситцем несравненного синего цвета, и ветерок с реки ласкал щеки тепло и влажно.

Сжимая в руке сталинскую картонку с жирным чернильным штампом, он зашагал, куда глаза глядят.

Ему ведь ещё и тридцати не было и та молодость, которую он забывал над книгами в державном Петрограде, которую потом Мировая война втоптала в окопы и уровняла со смертью, – та молодость не пропала в нем – ожила и, как хмель ударила в голову. Другими глазами увидел он Москву, всегда поражавшую его как суетностью духа, так и суетливостью действий. Сдала она, сильно сдала за время Революции и Гражданской войны. Выгоревшие дома стояли повсюду, куда хватал глаз. Далекий трамвай заставлял его вжимать голову в плечи своим скрежетом и постукиванием. Опустились, ой опустились люди, ослабли, бойкую скороговорку сменила одышливая болтливость. Вот и сейчас, шедшие впереди нудно судачили о том, как быстрее разваривать пшёнку – голодовали уже третий год. Шелуха подсолнухов летела со всех сторон. Обходя лужу, он пристроился в цепочку гимназистов-старшеклассников.

— Подумаешь, Бердяев, – спорил один из них, с веснушчатым лицом и в такой же рябой фуражке. – Я понимаю так: если в наше время человек прожил пять лет, не сломавши себе шеи, и не утоп в ложке воды – так он уже изрядный философ. Его изучать надо!

Свиягин столь открыто и заливисто захохотал, что спорившие поспешили свернуть за угол.

На тебе! Получи в самое темячко! Ты решил, что эта поросль, не хлебнувшая из фронтового котелка – чужая.… Нетушки, господа, граждане, товарищи! Они – с твоего двора, твоей же крови. Пусть не всегда видят звезды, но нравственный закон нутром чуют, носом за ним роют! Выходит, прав большевик Сталин. Чтобы получился народ, надо делать честное дело – мять этот на все готовый ком, поглаживать, пошлепывать… бить, коли надо. Сказано ведь, народ, что бревно! Из него и дубина и икона…

Благожелательно и строго принятый в указанном доме, Свиягин сразу же подивился порядку и чистоте окружающего. Многолюдство здесь было сознательно и опытным чувством он определил, что идет это не от казарменных навыков, а от того, что каждый пришедший знает, зачем сюда пришел.

В банном флигельке, куда новеньких отправляли, едва заглянув в пропуск, валил с ног повешенный над раздевалкой плакат:

Товарищ! Крепись!
Кровь из носа – не матерись!

Дико звучало, однако, слушались. Против бани не попрешь.

У Временного правительства, кроме разрухи, все получалось спустя рукава. Большевики сразу показали, как брать быка за рога – приказом постановили бесплатную работу бань. Собственники, устраивавшие в своих парилках афинские ночи для купчиков средней руки, встали на дыбы. Несколько расстрелов на месте живо их вразумили, народ был спасен от грязи, которая хуже чумы.

Даже в распаренном состоянии с острой злостью вспоминал Свиягин поспешные фронтовые молебны, вагоны дешёвых икон, а мыться на позициях приходилось, как бог приведет, мать-перемать…

Потом были щи, горячий чай, и комендант, бывший здесь полномочным, сказал, что товарищу Свиягину положен трёхдневный отдых.

Вечером они прослушали небольшую лекцию о положении на фронтах Гражданской, и когда Свиягин вместе со всеми добрался, наконец, до койки, и прошлое, и настоящее, и будущее мигом отошли – он провалился в небытие.

Проснулся в потопе весеннего солнца, оно хлынуло в двусветный зал, где они спали, не зная удержу; люди поднимались ошеломленными и счастливыми.

— Ну вот, братки, – судя по всему, вчерашний унтер, сосед напротив, попробовал надорванный простудой голос: – мы, как в коммунизме!

— Мы-то – пущай, поесть да поспать нас просить не надо, – хитро блеснул на него карим взглядом другой старослужащий, весь в непроходимой бороде, — а ты, Митрий, есть закрытый человек, как бабкин сундук.

Не обращая на него внимания, унтер с удовольствием спустил на вымытый пол желтые растоптанные ноги.

— Коммунизм, – говорил он, – это, когда делаешь своё дело, а больше ни о чем голова не болит. Ни про хозяина, ни про заработок!

— А, не петришь ты! – Бородатый махнул рукой и быстро подсел на койку к Свиягину: – Что общего между мной и вами? – и с другим совершенно выговором спросил он, уперев в него нахальные цыганские глаза.

— Истина, – машинально отозвался Свиягин.

— Тогда – ладно. После чая поговорим.

То был масонский пароль. Осенью 16-го попал-таки Свиягин в их лавочку, понуждаемый чувством общей успешности и необоримой жаждой сопротивления всему, что исподтишка разваливает Юго-Западный фронт. Да что скрывать, своими глазами хотелось увидеть то приоткрывшееся чудовище, о котором равно шептались и на рабочих окраинах и в Зимнем. Случилось это в жидовском шинке под Торговицами и нисколько не потрясло воображение. Их, таких любознательных, набралось ажник четверо. Церемонию посвящения прогнали со скоростью молебна перед наступлением. Всё хором повторили за черномазым хорунжим: «Все за одного и один за всех», расписались в каком-то талмуде собственной кровью и выпили прокисшего портвейна.

Сегодняшний бородач и был тем хорунжим.

«Куда ни кинь, опять выходит, что один за всех!», помрачнев, выругался Свиягин. Тот тифозный, уверивший его, что спасение России заключается в убийстве большевика Сталина, тоже был масоном. Нынешний масон – уже сам большевик! Похоже, что сыграть в картишки его пригласила давно спевшаяся шайка марвихеров. А на кону – Родина, его, Свиягина, жизнь. И это их собачье чутьё на час, когда у человека душа не на месте…

Свиягин решил послать бородача к известной матери. Он устал идти без дороги. «Все-таки поиски нравственного закона мне ближе!»

Весна дурила в заброшенном московском дворике, когда вышли туда Свиягин с бывшим хорунжим. Воробьи орали, как оглашенные, и здесь, в затишке, солнце пригревало по-летнему.

— Вы, случаем, не колдун? – прямо спросил Свиягин, ковыряя прутиком в трубке. – Уж больно, гляжу, навострились время выбирать для душеспасительных бесед. Все, братья! Давайте попрощаемся. У меня своя дорога, а вы идите на все четыре!

— О нет, – чуть ли не со свитским проносом закручинился бородач. – Ни о чем подобном и речи быть не может. Я ни о чем не собирался вас просить. Я хотел вас поблагодарить, и только. Вы поступили проницательно и значительно, сохранив жизнь товарищу Сталину. Ваша самостоятельность дорогого стоит! Самой судьбой вы предназначены для посвящения более высшего, чем то, в каком пребываете. Вы прозрели будущее, и нашли смелость поступить единственно возможным образом. Вот в чем суть. После того, как вам вручили жизнь товарища Сталина, наша ложа пришла к согласию с правительством Ленина. Отныне мы будем действовать солидарно в главном, решая по-своему лишь частные вопросы, на обочине наших интересов. Сотрудничество предполагает известное расширение нашей деятельности. Отсюда экстренным образом повышается и ваше звание, с этого дня вы – мастер! Вот держите, – он ссыпал на ладонь Свиягина самую обыкновенную стальную цепочку. – Никто на такую не польстится. Она только закрывается на змейку, посвященный это сразу увидит… Выполняйте задание, полученное от товарища Сталина, ни с чем не беспокоясь. Будьте уверены, мы – ваша всегдашняя помощь в самых крайних обстоятельствах!… Идите первым, не надо, чтобы нас видели вместе.

Свиягин хмыкнул и промолчал. Время, раскинувшееся по России было, не таково, чтобы с порога отвергать предложенную помощь.

В назначенный срок он выехал на Юг.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>